Распространенное убеждение в том, что знания всегда выше любой веры, что надо все самому узнать на собственном опыте, не доверяя никаким авторитетам, не так уж безобидно, как может показаться. Именно оно наиболее часто толкает человека на порочный путь, на путь греха. Ведь далеко не всякое знание полезно, далеко не всякий опыт облагораживает человека и служит гармонизации мира. И речь в данном случае идет вовсе не о ложных знаниях, а о самых что ни на есть истинных, которые иногда могут быть вреднее и опаснее любых ложных. Прежде всего это относится к познанию зла изнутри, к изучению на собственном опыте различных грехов, пороков, разрушений, преступлений. От такого знания надо стремиться быть подальше, оно не несет нам и всему окружающему ничего, кроме зла. Но если в современном обществе не знать что бы то ни было считается неприличным, если незнание однозначно объявляется признаком умственной неполноценности, инфантилизма, лени, трусости, слабости и других малопочтенных качеств, то удержаться от этих вредных знаний крайне непросто. И особенно от этого страдают дети, которым заботливые взрослые постоянно внушают, что невежество это плохо, что получение знаний — важнейшая цель, а объем любых накопленных знаний — главное достоинство человека. На первый взгляд, против этих призывов и возразить нечего, но в действительности культ знаний точно так же плох, как и любой другой культ, так как лишает своих последователей свободы выбора, в том числе и свободы остаться на месте, когда другие радостно прыгают в пропасть.

Например, знать на собственном опыте, что такое наркотики, не просто не рекомендуется, но и смертельно опасно (по статистике большинство наркоманов не проживает и пятнадцати лет после первого знакомства с зельем). А ведь именно на раздутом авторитете знаний, на непререкаемом престиже собственного опыта строят свою агитацию торговцы наркотиками. Они уговаривают попробовать свое зелье бесплатно, чтобы вы сами узнали, что это такое, чтобы имели право сами со знанием дела судить о его достоинствах и недостатках. Они бьют по самому слабому месту ребенка или подростка — их стремлению стать взрослыми, что для них безусловно отождествляется с большими знаниями, большим личным опытом. Они обзывают колеблющихся слабаками, трусами, маменькиными сынками, другими обидными словами. И в результате многие не выдерживают и соглашаются получить это смертельно опасное для себя знание, успокаивая себя мыслью, что остановиться можно в любой момент. Но такое знание не только не расширяет горизонты, не только не помогает разобраться в мире, но делает из человека примитивного раба зла, настоящего зомби, который живет только одной целью — достать новую порцию наркотика и готов для этого на все.

Другой пример вредных знаний — преступный опыт. Нормальный, здравомыслящий человек не должен знать на собственном примере, какие ощущения испытывает убийца, не должен иметь собственного опыта воровства, насилия, унижения других людей. Для него должно быть и так ясно, что это недопустимо, вредно, плохо. Но как отказаться от заманчивой возможности узнать побольше, пусть даже и в криминальной области? Общественное мнение постоянно твердит, что не стоит отказываться ни от каких знаний, что любые знания лишними быть не могут, что надо все попробовать самому, что избегать получения каких бы то ни было знаний может только глупый, ограниченный, трусливый человек. Но стоит только начать, стоит только захотеть попробовать преступный путь самому, как обратной дороги уже может и не быть. Если кто-то, подобно Раскольникову из «Преступления и наказания» Ф. Достоевского, захочет проверить, имеет ли он право на убийство, способен ли «возвыситься» над серой массой, он уже запачкается навсегда, нанесет себе огромный вред и к тому же станет разрушителем мира.

А уберечь от вредных знаний может только одно — вера. Если вера воспринимается не как некоторый суррогат, временно заменяющий знания, а как неотъемлемая и важнейшая часть мировоззрения, личной модели мира, то она вполне может остановить человека у опасной черты. Причем речь может идти как о внутренней, так и о внешней вере. Настоящая, истинная вера обязательно запрещает вредные знания, прямо предупреждает об опасности их получения или наводит человека на мысль о том, что лучше обойтись без подобных знаний. Когда эта вера внутренняя, предостережение от получения вредных знаний может быть ничем не мотивировано, а в случае внешней веры запрет бывает четко сформулирован и прямо обоснован. При твердой и ясной вере данная защита всегда будет эффективной, несмотря ни на какие уговоры, угрозы, насмешки и хитрости.

Остановимся теперь чуть подробнее на различиях веры, предлагаемой наукой, и веры, предлагаемой религией, на разнице в картинах мира, которые они строят.

Прежде всего религия говорит о мире в целом, о незыблемых основополагающих законах, выводя из них все частные закономерности. Нелишне здесь вспомнить, что латинское слово vera означает истина, в отношении религиозной веры это наиболее правильно. Научные же труды посвящены частным вопросам, из которых они пытаются вывести общие закономерности, понять всеобъемлющие законы. То есть подход науки прямо противоположен подходу религии: не от общего к частному, а от частного к общему.

Хотя наука и провозглашает, что строит свою «научную картину мира» исключительно на знаниях, она всегда претендует на обладание истиной о глобальных законах, ключевых принципах всего мироздания, которые на самом деле недоступны знаниям. Для замены недостающих знаний ученые предлагают свои концепции, гипотезы, догадки, теории, основанные на изученных фактах, результатах проведенных исследований. Почему-то считается, что все эти модели заслуживают серьезного внимания и даже всеобщего признания, хотя для их построения используется все тот же ограниченный человеческий разум.

Интересная особенность религии состоит в том, что она непосредственно, напрямую соединяет общемировые законы с повседневной жизнью человека, его поступками, судьбой. То есть она не нуждается в заполнении промежутка между предельно общим и предельно конкретным, не строит длинных цепочек причинно-следственных взаимосвязей между человеком и миром. Поэтому, кстати, предлагаемый ею для усвоения объем информации о мире не слишком велик, может быть усвоен практически каждым. Правда, эзотерическая часть религии, доступная немногим, обычно подробнейшим образом детализирует механизмы связи человека с миром в целом и его отдельными частями. Информация в этом случае предлагается огромная, но ее опять же отличает непременная направленность на нужды каждого человека, понимание им себя и своего места в мире.

В отличие от религии наука старается заполнить все пространство между повседневной жизнью и общемировыми законами снизу доверху. В результате сфера ее деятельности, ее исследований постоянно расширяется, соответственно предлагаемый ею объем информации растет с огромной скоростью. Но вся эта информация практически никак не связана с нуждами и заботами конкретного человека. И хотя она все-таки влияет на жизнь человечества (к сожалению, далеко не всегда положительно), для осознания нами себя и мира она оказывается бесполезной. И ничего удивительного нет в том, что, несмотря на все успехи науки, современный человек не стал хоть сколько-нибудь ближе к ответам на вечные вопросы, хуже того — он все больше удаляется от гармонии с миром. Захлебываясь в колоссальных потоках все новой и новой информации, мы не становимся умнее, мудрее, лучше, счастливее. Более того, научная информация, по сути, не оставляет места ни для какой другой, может быть, гораздо более полезной для нас, занимает ее место, отделяет нас от нее.

Для понимания этой ситуации можно предложить такой наглядный образ. Религия предлагает соединение человека с высшими уровнями, с высшей основой мира с помощью тонкого луча или нити. Этот луч пронизывает все промежуточные уровни, делает их более понятными. А наука предлагает человеку самому дойти до высших уровней по самостоятельно сооружаемой горе из песка, которая, естественно, со временем становится все шире, все объемнее. И каждый новый метр высоты этой горы требует огромного количества песка.

Еще одна особенность научной модели мира — ее непостоянство. Новые открытия все время корректируют сложившиеся представления, а порой даже полностью опровергают их. Причем иногда это приводит к возврату к тому, от чего ранее отказались. Развитие разных частей науки происходит разновременно и скачкообразно: то одна, то другая ее область вдруг начинает стремительно развиваться, чтобы затем надолго застыть на одном месте. Соответственно, бурно развивающаяся отрасль науки становится популярной, модной, и именно от нее все ждут быстрых ответов на важнейшие вопросы. Отвечая на них, она пытается создать свою модель мира (например, физическую, химическую, информационную, биологическую и т.д.), и всем поклонникам науки приходится перестраиваться. В результате их вера — важнейшая часть их модели мира — постоянно меняется, приводя к бессистемности и разбросанности убеждений. А вот религия — ее священные тексты и основные догматы, ее вера — не меняется веками, а то и тысячелетиями, что во все времена обеспечивало большую цельность мировоззрения тем кто ей следует.

Именно поэтому наука (точнее, современная наука) всегда завидовала религии, ее цельности и неизменности, стремилась встать на место религии или хотя бы опровергнуть все то, что предлагается религией. Страсть отрицания порой ведет к тому, что наука не желает замечать и признавать даже тех религиозных положений, которые с ней самой неплохо согласуются. Стремление разоблачить религиозную «ложь» заставляет забыть о том, что религия говорит о тех проблемах, в которых человеческая логика бессильна, в которых нельзя ровным счетом ничего ни доказать, ни опровергнуть. Ниспровержение религии иногда, как ни парадоксально, выбивает почву из-под ног самой науки. Например, отвергая божественную сущность человека, объявляя его продуктом слепой эволюции неживой природы, наука ставит тем самым под сомнение саму возможность познания таким человеком мира. Но именно это познание наука, собственно, и считает своей целью.

Страстным желанием раз и навсегда сбросить религию с пьедестала можно объяснить то, что наука вольно или невольно становится сторонником и проповедником зла, старается оправдать его существование. То есть, вторгаясь в ту область, о которой она не имеет ни малейшего представления, наука наносит прямой вред миру и человеку. Нетрудно заметить, что в наше время понятия веры и религии относятся в большинстве случаев к сфере добра, а понятия знания и науки — к сфере зла (или к тому, что считается нейтральным по отношению к добру и злу). То есть предполагается, что по мере развития человечества наивная вера в добро, помощь сил добра, добрые побуждения человека заменяется строгим знанием о том, что добра как такового вовсе не существует, что в поступках человека всегда надо искать какую-то корысть, что человек по своей сути примитивен, эгоистичен и предоставлен самому себе. Любые рассуждения о добре тут же объявляются оторванным от жизни идеализмом, а цинизм, рассуждения о вседозволенности, допустимости и неизбежности зла обычно рассматриваются как трезвый реализм, истинное знание. Если кто-нибудь говорит о Боге, общемировой морали, высшем смысле жизни, его считают или лицемером, корыстным лжецом, или же недалеким, необразованным человеком, не знакомым с последними достижениями науки. Если же кем-то выдвигается гипотеза о том, что пороки человека — это неотъемлемая часть его натуры, что любой разгул зла абсолютно естествен и органичен миру, то считается, что такая гипотеза приближает нас к глубокому пониманию мира. Душа, дух, совесть человека считаются красивым романтическим вымыслом, удобными для употребления художественными образами, не имеющими при этом никакой реальной основы. Соответственно, все рассуждения о чистоте души, духовном развитии, голосе совести воспринимаются как некорректная эксплуатация художественных образов, чересчур серьезное отношение к вымыслу. И наоборот, чрезмерное внимание уделяется телу человека, в различных частях которого пытаются найти объяснение всех наших поступков, мыслей, особенностей личности и способностей. Любая гипотеза на эту тему сразу же становится широко известной, так как дает еще один повод «поставить на место» религию.

Наука претендует на то, что ей известно гораздо больше, чем любой из религий. Поэтому она считает себя вправе свысока говорить о религиях, выделять в них истину, отвергать предрассудки и заблуждения, выявлять источники происхождения, прослеживать развитие, предсказывать будущее всех религий и т.д. В подавляющем большинстве случаев оказывается, что все это — несостоятельные попытки. А наиболее ярко эта несостоятельность проявляется тогда, когда наука берется отрицать существование чего бы то ни было: предмета, явления, события, сущности. Часто можно слышать, что наука, мол, знает (доказала, установила), что того-то и того-то нет и быть не может. В действительности же, зачастую даже чисто логически легко понять, что многие из подобных утверждений совершенно бездоказательны, а то и в принципе не могут быть доказаны.

В самом деле, чтобы говорить о том, что чего-то не существует в мире, надо этот самый мир изучить полностью и до конца. До этого науке очень далеко, да и не под силу ей подобная задача. Чтобы уверенно утверждать, что чего-то никогда не было и никогда не будет, надо досконально знать еще и всю историю мира с самого момента его происхождения, а также всю его дальнейшую судьбу, что еще сложнее, да и просто невозможно.

Всего несколько примеров.

Всемирно известные ученые Лавуазье и Бертолле, а с ними и вся французская Академия наук два века назад уверенно отрицали любую возможность падения камней с неба, объявляли сообщения о них легендами и обманом. И это несмотря на то, что метеориты падали, падают и, наверное, будут падать на Землю регулярно. Это типичный случай излишней самоуверенности, убежденности в полноте и законченности своих знаний, что вообще характерно для представителей науки. И то же самое происходит при любом научном открытии, которое именно потому и становится открытием, что утверждает существование того, что раньше уверенно отрицалось всеми. Так было и в уже упоминавшемся случае находки легендарной Трои. Так было при открытии новых планет. Так было при обнаружении редких животных, считавшихся вымершими или никогда не существовавшими, и во многих других случаях. Но тем не менее всегда находятся ученые, смело отрицающие существование всего того, о чем говорится в мифах, легендах, древних священных книгах.

Допустим, группа ученых проводит серию опытов, ставящих целью разоблачение очередного мошенника (медиума, чародея, телепата, «посланника небес»). Пусть все эти опыты наглядно продемонстрировали несомненный обман, лежащий в основе всех «чудес». Какой вывод из этого должен сделать действительно честный ученый? Только тот, что в случае данного конкретного испытуемого при использовании данной методики и с участием данных ученых проведенные исследования показали отсутствие объявленного явления. Но ни в коем случае нельзя утверждать, что это явление не существует в принципе, и что оно не может существовать никогда. Даже если будет проведено огромное число опытов с разными испытуемыми, такой глобальный вывод все равно неправомерен, поспешен и, вполне возможно, неточен.

Допустим, кто-то сказал нам, что в огромном стоге сена находится иголка (или еще лучше — песчинка, пылинка). В каком случае мы имеем право утверждать, что ее там нет, а нас ввели в заблуждение? Это возможно только тогда, когда мы тщательнейшим образом переберем и проверим весь стог сена, прощупаем каждую травинку несколько раз, к тому же изучим всю землю под стогом. И даже после этого надо сделать поправку на свою невнимательность, усталость, на несовершенство методики исследования, ограниченность наших органов чувств, недостаточное освещение, даже на то, что, пока мы искали, какой-то шутник мог незаметно вытащить иголку и подбросить ее в другой стог.

Или, допустим, какая-то очень умная бактерия, живущая в кишечнике человека, провозглашает, что никакого человека вовсе не существует, что все разговоры о нем других, необразованных бактерий — это не более чем сказка. Ведь ничто в жизни всех этих бактерий не дает доказательств его существования, все события вполне можно объяснить естественными причинами. А гипотеза о существовании какой-то неизмеримо более сложной сверхличности, от которой прямо зависит судьба всего окружающего, совершенно не нужна. Более того, она вредна, так как отвлекает всех честных бактерий от самостоятельного решения своей судьбы, построения счастливого будущего своими руками. К тому же специально посланные в самые далекие края (на соседний квадратный миллиметр) разведчики и там тоже не обнаружили никакого человека, что еще раз убедительно опровергло вредную сказку, затуманивающую мозги великому бактериальному народу.

Так что не стоит придавать особого значения всем утверждениям науки, разоблачающим что бы то ни было и отвергающим саму возможность чудес. И самым нелепым является самое глобальное утверждение науки о том, что Бога — Творца мира, Создателя человека — не существует. В это можно только верить, но этого нельзя знать, этого нельзя установить никакими научными исследованиями, этого нельзя доказать. Напротив, о том, что Бог существует, вполне можно знать, если получить реальные доказательства божественного вмешательства в свою судьбу, если получить чудесные откровения или выдающиеся способности, талант. Таких людей, знающих о существовании Бога, во все времена было немало. И получается, что в этом вопросе именно наука выступает сторонником веры, а религия — сторонником знания.

Еще более нелепым является любое утверждение, отрицающее существование чего-то в прошлом, особенно в далеком прошлом. Как уже отмечалось, любая информация о далеком прошлом обязательно представляет собой веру. А доказывать несправедливость одной веры, опираясь исключительно на другую веру, — абсолютно бесплодное занятие. Здесь все упирается в степень доверия к тем или иным авторитетам, в сопоставление авторитетов между собой, что никогда не может привести к согласию, тем более к выяснению истины. Поэтому когда наука с легкостью берется отрицать справедливость древних текстов, оспаривать даже те события, которые кажутся вполне правдоподобными, она встает на очень скользкий путь. Ведь регулярно появляются новые открытия, которые подтверждают существование или же принципиальную возможность существования того, о чем писали древние источники.

Здесь же стоит остановиться на различиях языка, используемого наукой и религией. Широко распространено убеждение, что наука пользуется четким языком математики и логики, в то время как религия говорит туманно, иносказательно, намеками. Между тем, ни для кого не секрет, что понять научные тексты способны только сами ученые, что для обычных людей научные труды абсолютно недоступны. А в научно-популярных текстах, которые призваны объяснить достижения науки широкому кругу читателей, обязательно появляются художественные образы, аллегории, иносказания, притчи. То есть как раз то, за что критикуют религиозные тексты. Надо еще учесть, что религия говорит о гораздо более сложных вопросах, чем какие бы то ни было научные открытия, а тексты при этом должны быть понятны и не вызывать отторжения у людей, живущих в разные времена, имеющих разные взгляды, разные уровни развития и представляющих разные типы культуры. Поэтому нет ничего удивительного в том, что перед авторами религиозных текстов стоит неизмеримо более трудная задача, чем перед популяризаторами науки, которые точно знают, для кого они пишут, какие слова и образы будут близки и понятны читателям.

Что же касается «строгости» научного языка, то представление об этом сильно преувеличено. Ведь весь математический аппарат науки применяется вовсе не для реального мира, описать который целиком совершенно невозможно, а всего лишь для модели, предложенной наукой же для какого-то частного процесса, явления, факта. Поэтому даже если автор исследования абсолютно точен в своих математических выкладках (а такое бывает конечно же не всегда), все равно его выводы относятся только к сильно упрощенной схеме произвольно выделенной части мира в заданных условиях. При обнаружении неизвестных фактов, эффектов, явлений научную модель приходится менять, и все математические выкладки при этом требуют пересмотра.

Крупным недостатком научного языка является его узкая специализация. То есть каждая наука, каждая отрасль науки, каждое частное научное направление в пределах одной отрасли использует свой язык со своими оригинальными терминами, который порой совсем не подходит для решения каких-то других задач. Получается, что правильнее говорить о языках науки, а не о едином языке. В случае религии обычно все проще: количество специфических терминов гораздо меньше, чем в науке, и единый язык религии позволяет описать множество областей мироздания — от самого верха до самого низа. К тому же универсальный язык позволяет религии связывать весь мир едиными законами, которым подчиняется все сущее, и которыми должен руководствоваться в своей жизни каждый человек. Наука об этом только мечтает, она только стремится вывести эти законы из своих наблюдений, открытых ею частных законов, что просто невозможно.

Итак, сторонники науки пытаются обосновать преимущества веры основанной на науке перед верой, основанной на религии. Но есть еще и такие люди, которые доказывают равноправие любых вер, на каком бы авторитете они ни основывалась. Эти люди утверждают, что с точки зрения повседневной жизни, с точки зрения оценки человека, совершенно неважно во что он верит, главное состоит в том, что он делает, как поступает, наконец, какой он человек. Действительно, на первый взгляд кажется, что это очень верно, что вера слишком глубинное и неконкретное понятие, чтобы хоть сколько-нибудь серьезно влиять на поведение человека, которое определяется обычаями и законами общества, воспитанием, профессией, материальным положением и еще множеством других причин. Все это конечно же так и есть. Но говорить о том, что вера не играет вообще никакой роли, было бы неправильно.

Прежде всего наиболее сильно на поведение человека, как правило, влияют его представления о добре и зле, о том, как поступать можно и как нельзя, о том, что такое хорошо и что такое плохо. Как уже отмечалось, это одна из частей веры, самая сокровенная, порой даже неосознаваемая вера. Если эта внутренняя вера у человека сильно выражена, то все остальные соображения, все внешние факторы отступают на второй план. Ни мнения окружающих, ни обычаи и законы общества, ни какая бы то ни было мода не могут существенно изменить те правила, которыми руководствуется человек. При этом не слишком сильно влияет и внешняя часть веры, которая основана на авторитетах. Точнее, она вольно или невольно приводится в соответствие с внутренней верой, внутренними представлениями о добре и зле. В этой внешней вере обычно выделяется только то, что не противоречит вере внутренней, а остальное считается несущественным, наносным, а иногда и вовсе ошибочным.

Процесс согласования внутренней веры и веры внешней проходит у всех по-разному, сложность его во многом зависит от принятой внешней веры, но проходит он практически всегда. Любой мало-мальски развитой человек будет ощущать сильный дискомфорт, если две эти веры не будут согласованы между собой или, хуже того, будут сильно противоречить друг другу.

Сложнее всего привести внутреннюю веру в соответствие с внешней в том случае, когда внешняя вера основана исключительно на авторитете науки. Как уже отмечалось, наука по самой своей природе не имеет представления о вопросах добра и зла, слишком всеобъемлющих для нее. Все попытки вмешательства науки в эти вопросы ведут обычно к признанию одинаковых прав на существование и к провозглашению равенства добра и зла, что входит в явное противоречие с внутренней верой людей, их совестью. Поэтому сторонникам науки, имеющим сильную внутреннюю веру, поступающим в соответствии с совестью, приходится прибегать к самым разным искусственным доводам для объяснения своего поведения.

Например, они могут уверять всех (и себя в том числе), что их поступки диктуются выработанными веками правилами совместной жизни людей, которые вообще-то не имеют смысла с точки зрения науки, но освящены долгой историей. Поступая по совести, мы тем самым просто оказываем уважение своим предкам, которые следовали тем же принципам. Правда, в действительной, а не придуманной истории были периоды с различными представлениями о добре и зле, и успехов очень часто добивались как раз те, кто творил явное зло. Такие люди могут также ссылаться и на полученное ими воспитание, которое, мол, никак не позволяет им встать на путь зла. Правда, жесткую связь воспитания и внутренней веры обнаружить невозможно. Подобные люди могут также опираться на мнения авторитетных людей, особенно имеющих вес в науке, выдающихся ученых. Но не стоит забывать, что в действительности эти мнения никак не связаны с самой наукой, они продиктованы все той же внутренней верой этих ученых. Поэтому речь в данном случае идет вовсе не о следовании науке, а о принятии авторитета чьей-то личности.

Безразличие науки к вопросам морали, добра и зла очень часто приводит к тому, что под именем науки людям преподносится глубоко ложное учение, прямо толкающее людей на зло. Чаще всего такое учение называется философией или идеологией, хотя правильнее его назвать антирелигией или квазирелигией, так как оно всегда претендует на прямое вытеснение или замещение религии. Наука оказывается совершенно беззащитной перед подобными учениями. Сосредоточившись на критике религии, она не ждет нападения со стороны антирелигии, которая даже более ревностно и непримиримо, чем сама наука, отвергает нравственные ценности, предлагаемые религией. К тому же наука, не имеющая представления о добре и зле, в принципе не способна отвергнуть те «ценности», которые предлагаются антирелигией, опровергнуть ее лживые утверждения о нравственности. И в результате, пользуясь научной терминологией, прикрываясь научными методами, антирелигии разрастаются, покоряя целые народы на долгие годы. Зло торжествует, становится заметным всем и каждому. А науке остается только молчаливое согласие с этим злом или вялый личный протест отдельных ученых, никак не обоснованный научно. И если внешняя вера человека основана на такой псевдорелигии — это наиболее тяжелый случай. Настоящая строгая наука все-таки не отрицает проблем нравственности, она их просто не касается. А псевдорелигия, лженаука не только считает себя вправе обсуждать эти вопросы, но и объявляет себя единственным носителем истины.

Однако возможности человека по поиску способов согласования внутренней веры и внешней веры поистине неисчерпаемы. Мы можем совместить даже то, что по самой своей природе несовместимо, полностью противоречит одно другому. Мы готовы искусственно ввести нравственные правила, моральные требования даже в те учения, которые изначально прямо отрицают любую мораль и признают правомерными любые преступления, если только они помогают продвижению к провозглашенной цели. Мы не желаем знать о реальных словах и делах людей, признаваемых авторитетными, но зато легко верим специально созданным мифам о них, в которых они предстают высочайшими образцами морали. То есть мы идем на все, чтобы доказать самим себе, что принятая нами внешняя вера и есть та самая абсолютная истина, представление о которой диктуется нам совестью, нашей внутренней верой. Мы всегда стремимся к самоуважению и поэтому вовсе не желаем признать, что наша внешняя вера ошибочна, а то и принципиально ложна. Это можно сравнить с готовностью какого-нибудь бродяги любыми средствами украшать и подчищать свою безобразно грязную и рваную одежду лишь бы не остаться вовсе без одежды и не тратить сил на поиски чего-нибудь более приличного.

Конечно, не все люди придают такое большое значение своей внутренней вере. Не у всех она сильна и четко выражена. У многих она полностью подавляется внешней верой. И если эта внешняя вера несет в себе зло, служит разрушению, то мы получаем в этом случае целеустремленного служителя зла, негодяя, подлеца, разрушителя. Но, как это ни покажется парадоксальным, среди последователей любых, даже самых разрушительных, учений встречаются те, чья нравственность практически ничем не отличается от нравственности всех остальных людей, среднего человека. Более того, порой среди них попадаются даже и высоконравственные люди, то есть те, кто, проделав огромную работу, все-таки сумел совместить несовместимое, согласовать истинную внутреннюю веру с ложной внешней верой. Поэтому из того, что среди сторонников какой-то идеологии есть хорошие люди, не стоит делать поспешный вывод, что эта идеология не так уж и плоха, что ее можно и принять. Поведение человека с сильной внутренней верой может быть даже прямо противоположным тому, что диктуется его внешней верой.

Гораздо проще задача согласования веры внутренней и веры внешней в том случае, когда внешняя вера представляет собой какую-нибудь комбинацию науки и религии. В этом случае внутреннюю веру не надо насильно притягивать к науке, ведь она хорошо соответствует той части внешней веры, которая относится к религии. Противоречия между внутренней верой и внешней верой целиком переносятся в данном случае во внешнюю веру (в противоречия между наукой и религией), что воспринимается человеком гораздо легче. Ведь внешняя вера основана на авторитетах, а значит, мы всегда можем гибко переориентироваться на тот авторитет, который нам необходим, более удобен в данный момент.

Если складывается такая ситуация, человек, как правило, в простых вопросах обыденной жизни, в профессиональной деятельности руководствуется научными представлениями, а в проблемах морали, когда надо сделать выбор между добром и злом, обращается к представлениям религии, соответствующим внутренней вере, голосу его совести. На первый взгляд может показаться, что подобная позиция непрочна, противоречива, даже нечестна. Однако в подавляющем большинстве случаев она оказывается очень удобной, ее противоречия долгое время остаются скрытыми и неразрушительными. Такой человек вполне может быть добрым, честным, совестливым, одним словом, хорошим. Отметим, что оставаться хорошим человеком при подобной вере намного проще, чем в случае веры чисто научной. Однако сделаться таким, встать на путь исправления, очищения, улучшения с подобной верой непросто, так как полному осо­знанию своей греховности, желанию исправиться будет препятствовать научная часть веры.

Наконец, наиболее просто согласование внутренней веры и веры внешней происходит тогда, когда внешняя вера основана на религии светлого направления, то есть такой религии, которая четко разделяет добро и зло, не путает этих понятий, призывает человека творить добро и бороться со злом. В этом случае никаких принципиальных противоречий между внутренней и внешней верами не существует. Поэтому мировоззрение человека цельно, он внутренне спокоен, уверен в себе. Он активно стремится делать добро, избегает зла, поступает по совести. Внешняя вера, вера в авторитеты, органично дополняет, разъясняет, конкретизирует внутренние представления о добре и зле, проявляет и очищает внутреннюю веру. В свою очередь внутренняя вера помогает выделить во внешней вере самое главное, основу, стержень, а также правильно понять смысл всевозможных иносказаний, притч, символов, которыми так богаты религиозные тексты. Среди людей с подобной верой чаще всего можно встретить тех, кого называют хорошими, честными, добропорядочными, добродетельными, праведными.

Однако и здесь существуют проблемы.

Во-первых, даже такую внешнюю веру, даже самую светлую религию нельзя навязывать человеку искусственно, насильно, как обязанность и неизбежный долг. И никакие оправдания (так, мол, верили предки; так верят в родной стране; так верит большинство людей; надо же во что-то верить и т.д.) здесь не помогут. Естественное сопротивление такому насилию может в результате не только отдалить человека от навязываемой веры, но и заметно ослабить внутреннюю веру. Ведь, защищаясь против подавления своей свободы выбора, человек уже не разбирает, против чего был направлен изначальный протест. А ослабление внутренней веры — это прямая опасность встать на путь служения злу. Выбор внешней веры всегда должен быть свободным, осознанным, непредвзятым. Только тогда она будет принята глубоко, как что-то свое, как неразрывно связанное с собственной сущностью. Только тогда она будет крепкой, действенной, настоящей.

Во-вторых, чрезмерная концентрация на принятой внешней вере (пусть и самой светлой) может уводить человека от решения конкретных земных дел, от нужд и забот других людей, повседневной жизни. В результате он может наглухо замкнуться в своих переживаниях и не выполнить всего того, ради чего ему и была дана жизнь, причем дана именно в это время, в этой стране, в этом окружении. То есть вера должна быть не самоцелью, а только помощницей, советчицей и опорой в конкретных земных делах.

Опасность зацикливания на вере состоит еще и в том, что, как уже отмечалось, никакая вера не может дать ответы на все частные вопросы. Это не ее задача. И попытка искать любой ответ в священных текстах, в высказываниях самых высоких авторитетов может привести к разрушительному столкновению человека с действительностью. Неожиданные, непонятные, резкие повороты судьбы, неизвестные ранее факты, серьезные несчастья могут привести к крушению веры, причем крушение это неизбежно затронет также внутреннюю веру. В результате подобного краха может получиться бессовестный, безжалостный, никогда не сомневающийся активный служитель зла. Ведь он будет уверен, что один раз уже ошибся, и теперь никто уже не обманет его фальшивыми рассуждениями о добре и зле.

Наконец, излишняя концентрация на внешней вере опасна тем, что может привести к нетерпимости ко всему, что хоть в малейшей степени не совпадает с ней. Зацикливание на внешних признаках, на каждой букве учения, хуже того, на каждой букве принятых его толкований и комментариев мешает понимать суть этого учения, его связь с другими учениями, с реальной жизнью. В худшем случае это может сформировать человека, ненавидящего и презирающего каждого, чья внешняя вера хотя бы немного отличается от его собственной. Все несогласные при этом просто не считаются людьми, и поэтому в отношении их допустимы любые действия. То есть предполагается, что правомерность моральных заповедей учения ограничивается лишь кругом единоверцев, а во взаимоотношениях с остальными моральные предписания уже не работают, к ним они не имеет отношения. И в результате растет рознь между людьми, то есть торжествует зло. То самое зло, к разоблачению которого и к борьбе с которым призывает исходное учение. То есть крайности, фанатизм, зашоренность сознания недопустимы и в этом случае, они всегда и везде служат только злу.

Каждому из нас приходится согласовывать между собой не только отдельные части веры, но и веру со знаниями. В противном случае постоянный конфликт между ними может сильно расстроить нашу психику, ведь вера будет призывать делать одно, а знания — другое, вера, допустим, будет разрешать какой-то поступок, а знания — запрещать или наоборот. Правда, некоторым людям вполне успешно удается, так сказать, содержать внутри себя несколько личностей с разными или даже противоположными взглядами и при этом не испытывать никакого дискомфорта (особенно это свойственно некоторым политикам). Но не будем останавливаться на патологиях.

Согласование веры и знаний может идти различными путями в зависимости от конкретных обстоятельств, а также от соотношения сил веры и знаний, от того, что признается более важным и незыблемым.

Например, вера может препятствовать (и весьма успешно) получению новых знаний. И вовсе не обязательно она в этом случае основана на религии, а знания однозначно относятся к науке. Вполне реальна и даже, может быть, более типична прямо противоположная ситуация, когда вера основана как раз на науке, а знания касаются той области, о которой наука не имеет никакого представления. Как бы то ни было, но результат всегда одинаков: человек не желает верить своему опыту, своим глазам и ушам, так как то, что он видит или слышит, противоречит его убеждениям, принятой им вере.

Допустим, человек видит во сне, что с его отцом случилось несчастье, а через некоторое время узнает, что все так и было в действительности. Но наука, которой человек верит, отвергает любую возможность телепатии или еще какой-то незримой связи между людьми, поэтому для согласования веры и своего опыта ему приходится придумывать самые разные объяснения (случайное совпадение, естественное беспокойство за судьбу родного человека или что-то другое). В результате знание о том, что передача мыслей на расстоянии возможна, оказывается не принятым данным человеком. Здесь действует известный принцип: «Даже если увижу, все равно не поверю». И чтобы знание все-таки преодолело сопротивление веры, необходимо, чтобы подобное событие (в нашем примере — вещий сон) повторилось много раз. Правда, есть еще один путь — крушение веры, после которого человек легко и просто принимает любые знания. Но только до тех пор, пока не образуется и не окрепнет новая вера.

Принятие новой веры всегда сопровождается пересмотром имеющихся к этому моменту знаний. Те знания, которые с верой не согласуются, объявляются ложными, ошибочными, нетипичными. Порой человек об этих знаниях просто забывает, особенно если его разум не способен объяснить их с точки зрения новой веры. Глубокий пересмотр прежних знаний представляет собой довольно болезненный процесс, так как приходится отказываться от прежнего опыта, признавать его недостаточным, ненужным, бессмысленным. А вера далеко не всегда может эффективно заменить повседневный опыт. Именно поэтому новообращенные в любую веру обычно очень уязвимы, неуверенны в себе, слепо подчиняются авторитетам в данной вере. Но в то же время у них велико желание разоблачать заблуждения других людей, учить всех окружающих, призывать их следовать своему примеру.

В свою очередь знания также могут препятствовать принятию веры. Ведь человек в подавляющем большинстве случаев не хочет расставаться ни с чем своим, хочет сохранить существующее положение. Если новая вера не объясняет имеющиеся знания, не добавляет к ним ничего существенного для повседневной жизни, тем более если она отвергает их истинность, то человек вполне может выбрать привычное старое, а не незнакомое новое. И только когда неожиданное событие (или, еще лучше, ряд событий) покажет неполноту знаний, их бесполезность и эфемерность, тогда вера может быть принята. Причем на принятие в этот момент может рассчитывать любая вера, лишь бы она давала более или менее правдоподобные объяснения всему произошедшему.

Получение нового опыта, новых знаний нередко сопровождается анализом имеющейся веры, проверкой ее на соответствие полученным знаниям. В результате не исключена корректировка веры, если только она допускается самой этой верой, возможен отказ от некоторых ее положений или (что случается чаще) переход к новому толкованию привычных положений. Если такой процесс заходит достаточно далеко, он может привести к полному крушению веры, которое обычно проходит еще более болезненно, чем пересмотр знаний. Ведь человек теряет самые главные жизненные ориентиры, лишается всеобъемлющих представлений о мире. Не случайно, что это порой воспринимается как конец света или признак близкого конца света. И принимать новую веру надо всю разом, что гораздо сложнее, чем постепенно накапливать новые знания.

Несколько слов о функции разума. Разум многие почему-то жестко привязывают к знаниям. Отсюда часто встречающиеся утверждения о противостоянии разума и веры и предложения по способам их согласования. Однако разум имеет к знаниям ничуть не большее отношение, чем к вере. Разум — это всего лишь инструмент, представляющий собой одно из средств взаимодействия человека со знаниями и верой. С помощью разума человек сначала формирует свою модель мира, то есть накапливает знания и выбирает веру (конечно, внешнюю, а не внутреннюю), а затем пользуется этой моделью, находя в знаниях и вере ответы на возникающие вопросы. Результативность этого использования в значительной степени определяется силой, энергичностью, гибкостью, тренированностью разума. Правда, если информации недостаточно, то никакой самый могучий разум не сможет быстро и эффективно помочь человеку.

При этом надо учитывать, что информация о возможностях самого разума, о границах его применимости для разных случаев берется им опять же из знаний и веры. Ведь сам по себе разум этого знать не может. Поэтому если принятая вера утверждает полную неспособность разума постичь логику этой веры, то никакого конфликта не будет: разум смирится и не будет пытаться добиться невозможного. Если же вера допускает возможность разума разобраться во всех или некоторых вопросах веры, то разум сможет делать из этого некоторые самостоятельные выводы, отсутствующие в исходной вере. Естественно, второй случай предпочтительнее, так как подразумевает гибкость модели мира и, следовательно, ее меньшую уязвимость и большую универсальность.

Конфликт же между разумом и верой возможен в том случае, когда вера человеку навязывается насильно, когда человека лишают свободы выбора веры, когда ему внушают, что только единственная вера имеет право на существование. Причем веру эту он должен принять целиком, сразу, решительно и бесповоротно. Совершенно естественно в таком случае возникает протест, желание проанализировать достоинства и недостатки веры. Разум начинает активно работать, выискивая разнообразные доводы против веры.

Обычно конфликт разума и веры касается не самых общих вопросов, не основополагающих положений (бессилие разума на этом уровне довольно очевидно каждому), а частных вопросов, касающихся регламентации обыденной жизни. Ведь прежде всего именно здесь разум ощущает свою силу, наработанную на общении со знаниями, на постоянной практической проверке своих выводов. Это лишний раз доказывает, что вера не должна чрезмерно детализировать и жестко определять повседневную жизнь, которая может заметно отличаться в разных странах и в разные времена. Кстати, жесткая регламентация быта, как правило, не входит ни в одну религию изначально, в момент ее появления. Большинство подобных ограничений вводится в религию позднее ее последователями, может быть, искренне желающими улучшить и дополнить свою веру, но в действительности лишь снижающими ее жизнеспособность. Наука тоже порой предпринимает попытки навязать свои правила поведения, научно организовать быт, регламентировать взаимоотношения людей, но эти попытки обычно заканчиваются провалом. Особенно этим грешат различные идеологии, провозглашающие своей целью идеальную жизнь в будущем.

В чем же причина широкого распространения мнения о неизбежном столкновении разума и веры?

Вера современного человека, как правило, включает в себя значительную часть научных положений. Поэтому сегодня многие уверены во всесилии разума, провозглашаемом наукой, в его способности понять все проявления мира. В результате, как только разум становится в тупик при решении того или иного вопроса, возникает конфликтная ситуация. Выход из нее особенно тяжел в том случае, когда дело касается вопросов, относящихся к вере, общим принципам мироустройства, для понимания которых повседневный опыт ничего не дает. В лучшем случае разум отступится, честно признает свое бессилие. В худшем возможно крушение веры с последующим поиском новой веры, новых авторитетов. Но и новая вера не будет слишком прочной, ей тоже будет грозить скорый крах, если человек не откажется от своего заблуждения относительно всемогущества разума. Очевидно, что и в подобной ситуации дело вовсе не в принципиальном конфликте между разумом и верой, а во лжи, содержащейся в вере, то есть в ложной вере во всемогущество разума. На самом деле вера конфликтует не с разумом, а с реальной действительностью, что для нее обычно плохо кончается.

Теперь немного о чувствах, эмоциях человека. Очень часто именно они, а не разум подсказывают нам правильное решение. Что же такое чувства? Они представляют собой еще один инструмент общения человека со своей моделью мира. Как и разум, они тоже участвуют в формировании модели мира, в процессе получения знаний и выбора внешней веры, но участвуют неявно, исподволь. В отличие от разума чувства при поиске ответа не строят логических цепочек, не показывают нам пути рассуждений, а сразу выдают конечный результат. Человеку при этом не надо напряженно думать, анализировать, увязывать рассуждения в единую цепочку. Но именно поэтому доверия к выводам чувств у многих людей гораздо меньше, чем к выводам разума. Чувства у разных людей могут быть развиты больше или меньше, могут быть более или менее яркими, более или менее проявленными. Развитие чувств значительно сложнее развития разума. Впрочем, в обоих случаях главную роль играет не развитие, а изначальный уровень разума и чувств, заложенный еще при рождении.

Как и разум, чувства могут давать и истинные, и ложные ответы. Как и разум, чувства опираются на модель мира, то есть на веру и знания человека. В отличие от разума, чувства менее защищены от тех ошибок, которые могут содержаться в модели. Зато они более активно используют внутреннюю веру человека, которую разум нередко игнорирует как нечто непонятное и неизвестно откуда взявшееся. Именно поэтому мы обычно именно чувствуем, что такое добро и зло, и чувства эти подчас не поддерживаются никакими логическими доводами, не могут быть объяснены никому другому. В этом, кстати, состоит одна из причин, почему люди зачастую избегают обсуждать вопросы добра и зла. Да и вообще задача общения между людьми на уровне чувств гораздо сложнее, чем на уровне разума. Пожалуй, наиболее яркий пример — это музыка, сочинять и даже исполнять которую намного труднее, чем излагать выводы разума.

Представьте себе, что у вас есть огромная библиотека, в книгах которой написано обо всем на свете. Другой вопрос, насколько правдиво их содержание, но это сейчас не слишком важно. Помогают вам в работе с библиотекой два ваших служащих. Они очень разные, но в то же время прекрасно дополняют друг друга.

Один из них, получив задание найти ответ на возникший у вас вопрос, сейчас же объяснит вам, какими каталогами он планирует воспользоваться, где надеется обнаружить исходную информацию, как собирается ее обработать. Принеся через некоторое время ответ, он подробно может описать весь свой путь, пусть и несколько занудно, но очень убедительно. Работник он основательный, серьезный, рассудительный, старательный. Правда, иногда его излишняя педантичность слишком затягивает поиски. Настолько, что надобность в ответе может отпасть сама собой.

Второй ваш служащий совсем не похож на первого. Получив от вас задание, он иногда практически мгновенно приносит требуемый ответ. Если вы пытаетесь выяснить, чем он руководствовался, каким путем шел, откуда брал исходные данные, какие выводы из них сделал, он только загадочно улыбается и молчит. Конечно, он довольно безалаберный, увлекающийся, иногда его трудно найти, часто он приносит совсем не то, что требуется, иногда он отвлекается и забывает о задании. Но порой его ответы несомненно мудры, поражают своей глубиной и оказывают неоценимую помощь.

Когда ответы, принесенные обоими служащими, не совпадают между собой, вам не так-то просто сделать выбор между ними.

Наверное, эта картина может служить неплохой аналогией процесса осознания. Библиотека — это личная модель мира человека, первый служащий — это разум, а второй — это чувства. Оба они могут ошибаться, обманывать нас, так как любая часть мира может быть поражена злом. Стоит также отметить, что и в создании библиотеки, и в ее обновлении оба служащих принимают самое деятельное участие, каждый в своей манере давая вам советы.

Развивая эту аналогию, знания можно уподобить личным дневникам, блокнотам, в которые мы записываем свой собственный опыт, личные выводы. Внешняя вера — это книги о незнакомых вещах, общих вопросах, написанные авторитетными людьми. Личная философия — это книга обо всем в мире, написанная нами самостоятельно. А внутренняя вера — это наиболее ценная часть библиотеки, ее сердцевина, состоящая из мудрых книг о самом главном, происхождение и авторство которых неизвестно, покрыто тайной.

Однако это еще не все составные части личной модели мира. Ведь человек — не замкнутая система, не сосуд, наполненный накопленными знаниями и принятой в ходе жизни внешней верой. Даже внутренняя вера не все объясняет в сущности человека. Ведь в голову любому человеку порой приходят мысли, никак не сводящиеся ни к его знаниям, ни к его вере, ни к его обыденной жизни. Приходят извне, а не изнутри. Другой вопрос, что эти мысли подвергаются строжайшему контролю на соответствие знаниям и вере, контролю с помощью разума и чувств. Многие приходящие мысли просто не доходят до понимания и осмысления, задерживаются нашим личным фильтром. Некоторые включаются в личную модель в виде веры (без проверки) или в виде знаний (после проверки на опыте). Наконец, другие осознаются настолько хорошо, что могут быть связно изложены, так или иначе переданы другим людям.

В голову человеку могут приходить не только слова, логически законченные фразы, но и чувства, неясные предчувствия, художественные образы (картины, музыка, ощущения). Они могут приходить ночью во сне или днем во время отдыха или работы. Они могут приходить тогда, когда их ждешь и зовешь, когда на них настраиваешься, а могут тогда, когда к ним совершенно не готов. Особенно часто они посещают людей талантливых, гениальных (поэтов, художников, композиторов, ясновидящих). Правда, совершенно не исключено, что людям, почти никак не одаренным, приходит ничуть не меньше подобной информации, чем самым признанным гениям. Но эти люди, в отличие от гениев, к ней не готовы, не понимают ее, не вслушиваются в нее, считают ее пустыми фантазиями, тут же забывают о ней, а то и просто не замечают. То есть гениальность, возможно, сводится именно к правильному настрою на определенный тип приходящей информации, на ее выделение, осмысление, запоминание и, что обязательно, на передачу ее другим людям. Причем самостоятельно настроиться подобным образом невозможно, настройка также должна быть произведена извне.

Если вернуться к предложенному образу с библиотекой, то такую связь с внешним миром можно уподобить постоянно работающему радиоприемнику, принимающему среди различных шумов и помех еще и множество радиопередач. Если разум и чувства настроены на их анализ, на вылавливание из них полезной информации, то передачи эти не пропадают даром, откладываются в виде записей на полках библиотеки. Но те же передачи могут восприниматься всего лишь как бесполезный шумовой фон, только мешающий работать. К фону этому постепенно привыкаешь, порой уже просто не замечаешь его и тем самым лишаешь себя важного канала связи с внешним миром.

В заключение этой главы необходимо отметить следующее. Конечно же, предложенная здесь модель осознания слишком схематична. Как и любая модель, она сильно упрощает ситуацию и очень далека от оригинала, от действительного мира. Наверное, можно предложить более сложную и совершенную схему. Однако некоторые процессы и явления данная модель описывает гораздо правдоподобнее других существующих моделей, например, упомянутых в самом начале главы, и поэтому она имеет ничуть не меньшее право на существование. Особо надо отметить, что она говорит не о познании мира, то есть не о постоянном накоплении знаний о нем, а об осознании, то есть о построении картины мира как на основе знаний, так и на основе веры. И цель этого вовсе не в том, чтобы переделать познанный мир, а в том, чтобы понять и принять его основные законы, самому жить по этим законам. Хотелось бы надеяться, что многие сочтут эту модель вполне приемлемой и удобной в качестве своего первого шага на долгом и непростом пути осознания себя и мира. Главное — не считать ее исчерпывающей, единственно возможной, не абсолютизировать границы между выделенными частями мировоззрения, не считать эти границы непроходимыми и исключающими взаимодействие частей. Действительность всегда значительно сложнее любых наших схем.